– Ближе к делу, Глорочка, дорогая!

Снова слышится хлюпанье носом. Глор гнусавит:

– Я расскажу тебе, ладно. Дело в том, что события в прошлом не происходили именно так, как ты их помнишь. Они происходили разными, всеми возможными способами74. Ты выбрала чувака, назвала его Богом, а теперь ненавидишь за то, что он, неподконтрольный подлец, не оправдал твоих ожиданий.

– Ещё как ненавижу!

– А это защита от случайной встречи с тем, кто способен одним своим голосом вызвать новое проживание ада. Но выход в том, чтобы так отработать опыт, который несёт в себе этот конкретный, заказанный тобой, наминутчку, у Мироздания человек, чтобы он стал пустышкой. Чтобы при упоминании и не дрогнуло ничего, а было только одно: отсутствие интереса. Вот это – выход. А не эта твоя, ненависть.

– Я хочу, – цедит Соня сквозь зубы, – чтоб он мучился.

– А ненависть разрушительна, – замечает Глор между делом.

– Я не могу больше. Я хочу его вычеркнуть, переписать прошлое на иное. Так можно?

– «Нельзя только тем, кто спрашивает». Но, детка, никто не знает, как оно отразится на настоящем. Это большой риск. Может выйти гораздо хуже.

– Да мне пофиг! – вспыльчиво бросает Соня. – Куда уж хуже-то?

– Ладно, не ори, – глухо произносит Глор. – Так я и знала.

Соня облегчённо хмыкает, укладывается поудобнее на бок, подпирает голову рукой и меняет тему:

– Скажи мне лучше: у тебя с детства такое… лицо?

Воздух концентрируется и являет ей крупное тело Глор, которая стоит задом, открыто демонстрируя свою кошачью жопку шоколадного цвета.

– Что ж, – замечает Соня. – Пердимонокль у тебя что надо.

– Во мне прекрасно всё, а не только лицо, – Глория, с наигранной весёлостью покрутившись на месте, садится и грациозно оборачивает себя хвостом, на конце которого живёт своей жизнью белая кисточка – дергается, пляшет. – Как сказать-то? Я – тоже твоя иллюзия. С таким же успехом я могла бы быть просто кошкой или сгустком иной материи. Но с прогрессированием твоей шизофрении…

– Моей… чего? – Соня заходится хохотом. – Я нормальная! Ты и Вида – вы мои друзья, и вы настоящие!

– Аха… Поняла она про иллюзии… – Глория меряет её саркастическим взглядом и через паузу выдаёт: – Кстати, напоследок хочу предостеречь тебя, детка. Берегись Чёрной Анаконды. Это коллективный эгрегор, голодный и сильный. Я тебя люблю. Ты у себя одна, так что будь осторожна.

Она порывисто обнимает Соню, отстраняется и исчезает. Та не замечает её заплаканных глаз.

– Я нормальная, нормальная! – бормочет Соня, и не догадываясь, что через пару часов потеряет и прошлое, и Глор, и Виду.

Где-то за горизонтом грохочет гром, отражаясь от зеркальной воды и растущих вокруг деревьев, и ему вторят жалобные женские вскрики, – посреди поляны между сосен распята девушка, и Даймон, тщательно примеряясь, чиркает её жгучим хвостиком длинного хлыста по ягодицам и спине. Остальные наблюдают за процессом с земли и походных кресел, а в сторонке, не особо скрываясь, стоит мужик с пивным животом, пришедший с другой стоянки, – блестя глазами и закусив губу, он снимает происходящее на телефон.

Обмотавшись парео и потупив взор, Соня огибает зрителей и устремляется к озеру. Она выходит на узкий песчаный берег, где её снова настигает тревожное предчувствие.

Из-за верхушек елей ползёт иссиня-чёрная туча, извергаясь косым дождём, а над лагерем продолжает ярко пылать солнце, и от такого контраста беспокойство Сони только усиливается.

Она забирается под сень упавшей берёзы, демонстрирующей пример отчаянного выживания в безжалостном мире, и ложится на песок. Свисающие ветки листиками щекочут лицо.

Вдали, негодуя, рокочет так, будто в ущелье скатываются булыжники, стукаясь друг о друга боками. Она смотрит на воду: до громового раската та накатывает на берег мягко, а после идёт волнами.

…Даймон подходит тихо, почти незаметно. Огибает дерево, садится рядом. Они смотрят на воду вместе.

– А я с собой флоггер взяла, – говорит Соня.

Даймон молчит, а затем произносит:

– Ну, пойдём. Ты готова?

– Да, – она кивает, стряхивает с парео налипший песок.

Даймон неторопливо встаёт, помогает подняться.

Прихватив в лагере плётку, коврик и моток верёвки, они устремляются по узкой тропинке в лес, – Даймон идёт впереди.

– Я чувствительная очень, – лепечет Соня ему в спину.

– Да, я помню… Ты говорила, – отзывается он, и по голосу слышно – врёт.

Отходят они недалеко. Даймон раскатывает коврик посреди густого черничника.

– Здесь.

Туча на том берегу сотрясает воздух раскатом грома, и проливной дождь уже танцует по поверхности озера, – звонко булькают тяжёлые капли, пузырится вода.

– Что мы хотим сегодня? – спрашивает Даймон с видом делового бармена.

– Мне нужно кое-кого забыть, – говорит Соня, стаскивая парео. – Выбить его из памяти. Навсегда.

– Угум, угум… – Даймон, дёрнув за узел, легко распускает верёвку. Он не улыбается.

Соня ложится на живот и протягивает руки. Даймон обматывает её запястья, чуть ослабляет, подобравшись пальцем под мотки, фиксирует петлёй и привязывает конец к берёзе, растущей рядом.

В ход идёт флоггер. Мягкие похлопывания… Чуть сильнее, и серия ударов, от которых Соня начинает громко дышать, – дышать в боль. Кожа горит крапивным огнём. Он продолжает, усиливаясь, ускоряясь, и Соня, не выдержав, жалобно стонет:

– Красный-красный-красный-красный!

Словно почуяв неосторожную жертву, из воды появляется иссиня-чёрная змеиная голова с жёлтым, немигающим глазом. Из пасти вымелькивает раздвоенный язык – быстрыми движениями щупает воздух. Бесшумно погрузившись обратно, она выныривает снова уже у лодки и жадно нюхает её, широко раздувая ноздри, – та раскачивается, дёргает шнур, за который привязана.

Анаконда деловито выползает на берег и, раздвигая кустики черники подвижным телом, направляется туда, где в глубине леса хлёстко звучат удары.

Даймон проходится флоггером послабее, затем снова лупит, и Соня молчит, но зато отвечает тело, – отвечает пьянящими эндорфинами, становясь проницаемым, потеряв структуру и плотность, словно растопленное на солнцепёке масло. Ремешки плётки пролетают до самого коврика, насквозь. Никакой боли. Ноль.

«Ничего не болит, когда тебя нет».

Затем чувствительность возвращается. Соня поднимается на колени и изгибается по-кошачьи. Даймон раздаёт ей удары по бёдрам и между ног, распаляясь всё больше и больше. Её тело пылает жаром – желания, боли – сладкой, щемящей, наполняющей существо от корней волос и до кончиков пальцев. Натянув верёвку, она с рычанием валится набок.

– Ты как? – Даймон оказывается рядом.

– Ещё-о-о… – стонет Соня, хныкая от голода, остро требующего разрешения.

Даймон рывком хватает её за волосы, добавляет по бёдрам и выше, и та, рыдая, вгрызается пальцами в чернозём; тянет толстые жилы корней так, что те лопаются, звонко ломаясь.

Сони здесь уже нет, а есть Даймон, управляющий этой стихией и громкостью звуков, рвущихся из неё, – и каким-то посторонним умом она понимает, что орёт непривычно громко и ничего не может поделать с этим штормом, разрывающим её изнутри.

Змея подползает ближе.

«Эта его остервенелость и уверенность отпустили меня в полёт на следующий, ещё более оглушающий уровень».

Грозовая туча разрывается молниями, наползая на озеро. Дождь поливает сплошным потоком, и лес насыщается влажностью. Опьяняюще пахнет озоном.

Анаконда приподнимает голову. Отсюда ей видно и Соню, и Даймона. Она смотрит только на Соню.

В глубине пещеры у глиняного карьера резко вскакивает на лапы Дракон. Он шагает к выходу и там принюхивается, широко раздувая ноздри и вытянув шею.

– Стоп? – спрашивает Даймон, приблизив к Соне лицо.

– Нет. Ещё, – жадно просит она.

Они продолжают. Анаконда подползает ближе и, свернув голову набок, целится для броска.

Гриша подкидывает в костёр полешек и, прихватив закопчённый котелок, ничтоже сумняшеся направляется к озеру. Там он закатывает штанины и по колено заходит в воду. Заглядывается на чернявую тучу.

– Ишь, как льёт!

Там, над верхушками ёлок, на горизонте появляется точка, которая приближается и вырастает в фантастического, но невидимого Дракона, – Вида проносится сквозь толщу дождя, делает круг и, мягко спланировав, устремляется к берегу – так низко, что чиркает перепончатым крылом по верхам осоки. Танцующий вихрь, поднятый